Дождь в полынной пустоши (СИ) - Страница 73

ˮКакие мои годы...,ˮ − искал Альтус утешения в философствовании. И не находил. Попробовать разбавить горе вином? Но на вино надо еще насобирать. Как в прежней жизни, ему за отсутствием денег отказано в лишней корке, чарке и постели, ничего не изменилось и в новой. Тоже самое. Если не хуже. Жизнь крутит, что флюгер на охлупне, но суть её не меняется. Бос, наг и обдуваем стылыми ветрами невзгод и непогод. Ему некуда идти и негде приклонить голову. Все что у него имеется ступени храма, трястись от холода и сырости. И ночь скрасит не теплый бабий бок и дружеская беседа, но скудный ужин. Он и ужинал, уединившись от чужих глаз.

Актер кутался с чужого плеча хук, грыз и хрумкал луковицу, заедал плесневелой лепешкой. У ног ютилась кружка, куда днем собирал подношения. Сейчас в ней вода. Из фонтана.

Услышав шаги, нищий не обернулся. Смешно в его положении бояться визитеров за спиной.

− Знаешь, почему люди подают? - юный голос позади едва ли теплей ночного ветра.

− Почему подают или почему так скромно?

− Одно и тоже.

− Ну, скажи, − вгрызался в луковицу нищий. Много их таких, жизни его учить. Сам-то выучен?

− Сегодня - потому что тебе плохо. Завтра, потому что тебе не стало легче. Послезавтра - так тебе и надо. После-после-завтра - хорошо что это не я.

− А после-после-послезавтра?

− Ищут другого несчастного позлорадствовать. Со старым все понятно.

− Не погодкам мудрено. От кого набрался зауми?

− А что не правда?

− Правда. Но не вся. Вот если бы у меня струпья по телу или сифилис нос провалил, или руки-ноги отсутствовали тогда да. А так. Грязен и скуден. Не трогает сердца больше горе людское. Окаменели, − Альтус постучал в грудь. - Здесь у них каменно.

− А ты не на жалость дави. На страх.

− А что страх? Они бога не бояться. А тут нищий. Воды попроси - не плюнут, упадешь - перешагнут.

− Бога не бояться, у него спрос за прошлое, а ты им про будущее растолкуй. Будущего бояться все. Потому как не сведущи. От нищего до короля.

− За кликушество побить могут, − извострился Альтус. Советовать, конечно, не торбу с каменюками таскать, но не похоже на советы.

− Не кликушествуй. Обвиняй. Виноватый щедрее. А перетрусивший вдвое. Знамения избранным откроются. На избранных клюнут все. Всяк захочет быть отмеченным печатью божьей.

Альтус перестал чавкать. Неспроста с ним такие разговоры ведут. Не от праздного желания поболтать. Значит, чего-то хотят? Чего? И что ему с того перепадет?

− И какие знамения грядут?

− Неважно какие. Лишь бы в кружку бросали.

− А не сойдутся?

− Не сойдутся, сами придумают.

− Умишком их бог обидел, придумать.

− Тогда ты постарайся. Лики огненные в небесах ночных, огненными слезами плачущие.

− И к чему такие напасти? - старался ничего не упустить Альтус. Сцена приучит чувствовать аншлаг в зале и полные сборы.

− К голоду. В наказание. Не подал ближнему, пожалел куска хлеба, за то и ответ держать. Как в зеркале, какую рожу скорчишь, такую и увидишь.

− Чумы бы больше испугались.

− От чумы монетой пусть и серебряной не откупишься, а вот с голодом попробуют вывернуться. Кинул грош и богу хорош.

Альтус дураком не был. Не в его положении таким быть.

− Странно говоришь. Вроде аптекаря. Чем проще хворь, тем дороже и чуднее лекарства. Что скажешь?

− Одежку смени. Плащ особенно. Воинский. А война не популярна у народа. Особенно последняя. Когда короля, по его же глупости, поимели неумытые степняки.

− Оно конечно... так и есть, − согласился Альтус.

Доелся лук, вышибив напоследок богатую слезу. Дохрустелась лепешка, осыпаясь крошками на грудь. Безвкусная вода выпита, а опитки выплеснуты на ступени. Под рванье неспросясь лез холодный туман с канала. Альтус кутался, согреться. До утра далеко, дум много.

− Будущего бояться все, − запоздал выразить согласие нищий, но за спиной давно никого нет.

В темной вуали ночи прорехи огней. Моргают факела драбов, тусклы окна домов. Фонари шинков и борделей высматривают заблудившихся и замерзших, приютить и обласкать. Где-то никак не уймется веселье и слышен свист, топот и радостные крики. Дерет глотку голодный младенец, ожидая мамкину титьку. Надсадный бабий вой - муж уму разуму учит. Стучит молоток мастерового, за день не успевшего с заказом. Заливается лаем блохастый пустобрех. Ему все равно на кого лаять, на луну, прохожего, крысу, шмыгнувшую через дорогу, на запах крови, принесенный ветром, на шум шагов или звень металла.

− Не дергайся, дядя. Неровен час порежешься, − Крюк сунул нож под подбородок лекарю. Небольшенький такой ножичек, с локоть.

− Или заколешься, − хыкает Щерба, обшаривая жертву.

− Что вам надо? − мандражит лекарь. От страха в голове пусто, в коленях слабость и свинцовая тяжесть в мочевом пузыре. Не хватает духу не то что сопротивляться, а закричать. В глотке сухота, что в натопленной печи.

− Лужу не наделал? - прижал беднягу к стене Крюк. - А? Не наделал? Нет?

− Не...

− Ну и молодца, − похвалил Щерба. - Мужик! Свой парень!

− Деньги давай! - Бык сунул в печень лекарю свою пудовую кулачину.

Бандит отличался неимоверными габаритами и дурной силищей. На спор обжирал борова и выхлебывал полведра любого пойла, что пива что вина. То же на спор. Над ним подшучивали: ,,Такого родить − две пиз*ы надо, одной мало.ˮ

− А.... я....

− Ты чего там блеешь, сучонок? Мошну доставай. Купца Уриха пользовал? Пиявки, мазюки? Нешто не рассчитался?

− Не...

− Не ври сука! Не ври! Задавлю! - и кулачиной в печень, в грудину, в печень, в грудину....